ИРИНА ГИРЛЯНОВА

“Ты,  Ирусь, лучше бы о любви писала...Цветочки там, птички... Красиво и безопасно.  И впросак не попадешь. Все в любви -  специалисты! А  ты, Ирусь, извини, лезешь, куда не знаешь.»… Извиняю. Но уже залезла и теперь не вылезу. Дудки-с. И у канареек есть сердце. Жить в обществе и быть свободным от общества – невозможно. Не я сказала. У  кухарок тоже есть глаза и мозги. И «Русь» - для меня понятие не абстрактное.
Это сам воздух тех мест, где я родилась. Впиталась с материнским молоком «русскость».
Говорят, -  русские в Украине… Неточно. А Украина чья? Тоже русская, великокиевская...
Русские – слово прилагательное. К той земле, куда судьба занесла. Прилагают к ней руки и силы…  Неужели так необходим образ врага? Разделяй и властвуй…
Ты бы, Ирусь, лучше пошла на кухню борщ варить… Иду. Куда он денется, тот борщ… Было бы из чего…

***
И русь, и весь, и чудь, и меря…
Земля обильна…Приходите…
Сидит тетерею-тетеря
наш бестолковый местный житель.
Пожалте, Рюрики - Труворы,
вставлять мозги, нести культуру
и пополнять в теченье скором
всемирную литературу.
Убить своих, Аскольда с Диром,
а после плакать на могилах?
Эх, быть бы живу, не до жиру!
Земля  хазаров невзлюбила.
Земля полян, древлян, словенов, -
гостей варяжских привечала.
И было так обыкновенно, -
себя уничижать сначала.
Земля обильна…Толку нету…
Судите нас, владейте нами…
Здесь хватит воздуха и света,
чтоб долго нас пинать ногами,
чтоб хитрости Олега с Ольгой
потом потомки возносили,
чтоб, обезболив, обездолить
Русь Киева и Русь России.
Элементарно: власть  - кровава.
Чудят и бают без Бояна.
Намеренна и постоянна
история крутого нрава.
В мать городов, который Киев,
пожалте вы, - земля обильна!
Не жалуйся, мужик двужильный,
пришибленный…Мы все такие.

***
Игорь горя хлебнул: умер Рюрик, и мальчиком грустным
затаскал его родич Олег по горам, по долам…
Новый город, - не Новгород, Киев какой-то капустный,
новой родиной стал. Что она тебе, княже, дала?
Велес, Хорс и  Перун, вы вложили оружье
в эти руки, чтоб греки свой крест принесли целовать,
мир у Скифи Великой просить средь дружины орущей,
подбирая по-лисьему льстиво дары и слова.
С поволокою паволок, узорочьё загребая,
хорошо восвояси убраться мирком да рядком.
С Византией тягаться не стоит, - затея пустая.
Хватит собственных дел над своею славянской рекой.
Но кончается всё: и добыча, и блажь, и терпенье.
Вот, из греков к древлянам повадился. Бей же своих!
Город Искоростень или Коростень, - это знаменье.
Из корысти пришел – здесь останешься, жаден и лих.
Захлебнуться корыстью, - для князя, - обычное дело.
Где-то плачет вдова. Позже слёзы заменит на кровь.
Игорь Малом убит. Игорёвое грязное тело
мало-мальски в земле. Но страшенное дело – Любовь!
Не по-бабьи ж ей выть в стольном граде, как будто в Путивле!
По забралам зазря не печатать неслышно шаги.
Боже правый! (Любой!) В этом городе смертнопротивном
вражьей крови напиться и мстить! Ох, как мстить, - помоги!
И, не выплакав слёз, по-житейски ни в чём неподсудна,
без живинки в глазах принимаясь за страшную месть,
будет Ольга любить даже мёртвого мужа, покуда
упокоится в этой же, чуждой обоим, земле.
Двадцать лет без Него, с воеводами править и княжить,
осаждать и сжигать, исхитряясь, дворов города,
и в далёком Царь-граде стать царскою крестницей даже…
Ох, страшенное дело, - Любовь! И тогда, и всегда.

МОНОЛОГИ ВО ВРЕМЕНИ.

ОЛЬГА.24 июля.
Приравняли к апостолам, что ли?
Я – жива! Опостылели -  вы!
Для варяжеской девочки Оли
или Хельги – хватает молвы.
Здравый ум, ведь, у Ольг от Олегов.
Может, ум. Может, имя и кровь.
Там, на родине, - лёд  из-под снега,
и с холодным расчётом  - любовь.
Занесло же как ветром оттуда
и носило до самых югов…
Я – княгинею киевской буду.
И убийцею ваших богов.
За морями телушка – полушка.
Дорог ныне провоз-перевоз.
Да! Я  Игоря-князя за душу
провезла! Но не в этом вопрос.
Я, как Ксения князя Тверского,
как Февронья Петра, - дождалась!
Провезла, привязав… Это к слову.
Вам зачем летописная грязь?
Ко двору ли пришлась? Я не знаю.
Не крестите крещёных словцом.
Мне «Фике», Катерина  Вторая,
с пониманием смотрит в лицо.
Принимайте, славяне, хозяек:
мы – врастём! Будет тело одно.
Будет Русь и Россия… Нельзя ли
не влезать в мою душу на дно?!
Что ж, хотите? – Скажу так, как было.
А потом, хоть суди, хоть ряди.
Я – любила! Я мужа любила
до физической боли в крови!
И, когда моей лады не стало
среди ваших древлянских голов,
сердце – съёжилось, стало металлом.
Это женщинам ясно без слов.
Вам, язычникам, зычным  невеждам,
не понять никому: не прощу!
И за встречу на Небе, - надежду! –
окрещусь и других окрещу.
Я могла бы крутить Византией,
император - не придурок Мал! -
но сказал он: готовьте пути ей!
Пусть уходит, как знает сама!
Я же – к сыну вернусь. К Святославу.
Он такой же, как я, «славянин»…
Приравняли к апостолам? Браво!
Как хотите. Кой чёрт. Хрен один.

МАЛУША.
Отец разбит. Мы – жалкие рабы.
Кому древляне, а кому – друиды.
В своих лесах оставили обиды,
ведь нужно жить! Ох, поворот судьбы!
Мой Святослав – не промах. Крепкий муж.
Что ж, мой отец – убил его папашу.
И, может, в этом было счастье наше.
Иль наше горе? Мало ли Малуш?!
Муж мечется, как пардус, по земле.
А я – храню ключи моей свекрови…
Смешалось – всё! Родство  скрепивши кровью,
впредь ни о чём не буду я жалеть!
Мой сын в меня умом своим пойдёт.
А в бабку – будет хитрым и жестоким…
Уписывает щи за обе щёки, -
ах, солнышко моё! Моё дитё!
Владимиру я всё ж – родная мать!
И чем бы  Ольга не прельщала внуков,
главнее – материнская наука!
(Свою б  кровинку чаще обнимать!)
Он – будет князь! Хоть мать его – раба,
тишайшая и скромная Малуша.
Дитё моё, прошу тебя, послушай:
нам невозможно корни оборвать!
Они стожильны от родных дерев.
Искоростень ночами часто снится…
Я, ключница и вечная черница,
средь стен чужих страдаю, замерев.
В Переяславце – блага и плоды,
и дань, и кладь – во власти Святослава.
Он – князь! Он – прав! Имеет право права.
А я – никто. Ничто мои труды.
Прости, мой сын. Ты за меня снесёшь
ещё обид и бед  - что воз с поклажей.
И пусть тебя не подведет однажды
славянский меч или варяжский нож.

ВЛАДИМИР.28 июня.
На то и буря, чтобы крыла мглой,
сшибала наземь сухостой и сучья.
Есть для всего, для малости любой
в природе и судьбе - особый случай.
Где Ярополк? Отобран отчий край,
заветы бабки и любовь Рогнеды…
Продумана и сдвинута игра,
что начата  по-рюриковски дедом.
А случай – был! Свернуть к своим богам
или податься по магометанам…
Но бабкина муштра тем дорога,
что скоро Русью всей -  к хоругвям стану!
Был русский стан на полосы разбит:
вот Новгород, вот Коростень, вот Киев…
Но я – добьюсь Рогнедовой любви,
переступив чрез правила людские!
Убью её братьёв, её отца!
Я, Ольгин внук и умный сын Малуши,
я доведу задумки до конца.
Потом потомки будут сказки слушать.
Я отомщу за эту рабью кровь!
Владеть – так миром! Я не будь Владимир!
Дрожи, Рогнеда! Вот твоя любовь,
средь мертвецов! А я – царю над ними!
Я позже замолю свои грехи.
Богов сменю. Ведь это очень просто.
Ты плачешь, Анна?! Что же, мы – лихи,
и собираем дань на всех погостах…
Поплачьте, жёнки! Так же выла мать,
мешая кровь древлян к крови варягов.
Я – нарожу сынов. Руси - на благо.
(А может, иго?) Боле что имать?!
Ах, да! Крестов наставил Анастас!
Он сдал мне Корсунь. В руки город предал.
Вот, христиане, отчего все беды, -
предательство! Спаси же, боже, нас!
А Перуна – к ручью!  Я так решил.
Пусть сам себя, коль бог он есть, спасает…
Знакомо что-то… Гречески писанья -
по расписанью для моей души!
Я замолю и свой, и бабкин грех.
За умерщвлённых Русью днесь святою…
Вы, люди, - пешки в княжеской игре!
Я – солнце красное! И бабки Ольги стою.

РОГНЕДА.
Отдайте сына! И ни слов, ни слав,
ни грозных, ни дурных – вовек не надо.
Мой милый мальчик, славный Ярослав,
мне в жизни ты лишь радость и отрада.
Всю жизнь я твоего терплю отца,
убийцу (Полоцк знает!), не «святошу».
В себе, с собой ношу я эту ношу
и ненависть приемлю до конца.
…Отдайте сына! Только десять лет
ему всего лишь! Младость пощадите!
Я – мать, Рогнеда, - будущих событий
родительница в Киевской земле.
Сын, знай, что сила - лишь рождает власть.
Удержит власть лишь хитрость и порука.
я, может быть, дождусь когда-то внуков…
Тебе бы только выжить и не пасть
в бою…Будь яр! Будь яростен и смел!
Ты – отомстишь. Я знаю, это будет.
Отец твой – зверь. Но при большом уме.
Я знаю то, о чём не знают люди.
И ты, мой сын, в помин моей души
монетой той же отвечай злодею…
Научишься. Как Новгород умеет.
Ты всё сумеешь… Ясик, не спеши,
побудь со мной хоть несколько минут.
Увидимся ли, свидимся ли, милый?
Мне крест нести, как Анне, до могилы
и проклинать сей город и страну,
все эти земли, что лежат в крови
и братских боен видели немало…
Я слишком много видела и знала.
Не знала только счастья и любви.
…А мог быть Ярополк твоим отцом…
Мой Ярослав… Но не помог Ярило.
Будь мудр, - я говорю и говорила.
И не всегда вставай к лицу лицом.
А подлецам – и ядом поделом!
Отцов, как псов… Хоть княжеского рода.
Но мать – одна. Стань славой для народа.
Что солнце красное!? – Спустилось и зашло.

ИНГИГЕРДА.
Славянка, что ль? И все мои сыны –
такие  ж,  как у Анны и Рогнеды.
Так вот откуда на Руси все беды:
князья своей не любят стороны!
Что Русью движет? – Ненависть к отцам,
презренье к матерям и жажда власти.
Так вот откуда на Руси напасти
и времена разлада и конца!
Я, из варяжских  северных принцесс,
не так глупа, как мнилось Ярославу.
Славянка, что ль? С меня пошёл процесс.
Разбавим кровь и бешеные нравы.
Ещё не раз к варягам побегут…
Среди потомков скифов и сарматов
я весь свой век укореняюсь тут,
сыта здесь буду и вполне богата.
Сюда, тевтонки! Не ходить с мечом,
так вовремя сюда пришлите дочек!
Мой мудрый муж согласен, между прочим…
Как за стеной, я за его плечом.
Малой и колченогий? – Не беда!
Я по уму всё рассудила здраво.
Отец – король. Муж – князь. Я – молода.
И это мне даёт на что-то право.
В истории забиты все места
согласно сплетням летописцев давних.
Но это – вам виднее и забавней,
тому, кто будет фолиант листать.
Так вот: убить иль просто  раздробить?
И рассуждаю  я  по-женски просто:
хоть кроем землю коркою погостов,
и мне своей не изменить судьбы,
но всё же кровь – значительная вещь!
В ней и характер, и историй залы…
Олег, норманн, ваш князь, был зол и вещ,
и я, норманка, с Русью жизнь связала.
Сыны  потащат в гнёздышка свои
земель богатства чернозёмных этих…
Знать, не напрасно прожила на свете
я, Ингигерда. Гордо. Без любви.

ЯРОСЛАВ.
Иметь детей во множестве – кошмар.
Всё эти бабы:  девки или жёнки…
И так вокруг гульба и напряжёнка,
и – нате! – получайте «божий дар»!
И сам я пострадал от «братских уз».
Как волки грызлись мы со Святополком.
Да только что, скажу вам, в этом толку!
Весь мир в междоусобицах  загруз.
Нет, лучше уж монетой, чем ножом.
Ешё лучшее – третьими руками…
Напоставлял я за границы жён,
моих лазутчиц ( это между нами),
и наделил всех сыновей, кажись.
Ну, что же вам опять неймётся, братцы?
Как невесома эта штука – жизнь,
чтобы всю жизнь собачиться и драться!
Я Мудрым стал не сразу. Путал грех.
Хотелось воли полной и достатка…
Остался я один из братьев всех.
Прости, Мстислав.  И спи в могиле сладко.
Борис и Глеб? - Нет,  не моя вина!
По глупости погибли и по дури.
Куда сбежать бы от кошмаров сна?
В чём был я прав? А в чём набедокурил?
Мне отпустил грехи Илларион.
Не смерд и не холоп, но столь мне тяжко!
«Закон и благодать» - то лишь бумажка.
С хвалебным словом лезут на поклон:
мол, храм построил, книг при храме – тьма…
Но я-то знаю: в мрамор если лягу –
всё разлетится к чёрту! И варягам
уже не вставить больше нам ума.
Лишь Всеволод (кажись, четвёртый сын) –
благословен, как Рюрикович, мною…
Ох, что же будет за моей спиною
с моею Русью…Ох, конец один…

МОНОМАХ.
С восьми годков посажен на коня.
Женился рано на английке Гите.
И столько в жизни перенёс событий,
что вряд ли вы забудете меня…
Одна лишь шапка – полный эксклюзив!
Но в  битвах и походах  что в ней толку?
Врёт в Киеве Путята Святополку.
«Солёный бунт»…Еси на небеси…
Придётся Переяслав бросить мне
и в Киеве держать свою дружину.
Судьба моя – дорогами чужими
подолгу рыскать в дальней стороне
и половцам подчас напоминать
кто есть хозяин в половецких плясках…
И даже в жёны сыну без опаски
младую дочку ханскую отдать!
Единым махом обрублю концы.
Не ведаю ни устали, ни страха.
Имела Византия Мономаха, -
и Русь теперь веду я под уздцы.
Влади – мир… Но владеть ли миром? Что ж,
«поганые свои» - ведь тоже люди…
Нет, Русь меня наверно не забудет
за мой нравоучительный долбёж!
Сыны мои, имейте божий страх.
Знай, не теряй, присматривай без лени…
Я поучаю на сто поколений
вперёд. И это, други, не игра.
Последняя попытка  - быть страной!
А не набором кольев для забора.
Русь позабудет, - нет! - меня не скоро.
И – будет Русь!…Но вот какой ценой?

КРИСТИНА. МАЛФРИД. ИНГЕБОРГ. ЕВФРОСИНИЯ. ИРИНА.
Кристина – шведка. Всё из тех кровей,
что по-варяжски нам ума вставляли.
Вот – две её дочурки, куклы, ляли.
Все в кружевах от попки до бровей.
И каждая – не шведка, но княжна
и внучка – да! – их деда, Мономаха.
Такой расклад. И девочки без  страха
глядят на Киев. Это – их страна.
Зовётся кратко и понятно: Русь.
А девочек по-чудному назвали:
Малфрид и Ингеборг. Я не берусь
найти их в святцах имена… Едва ли.
Одну за шведского пристроят  короля,
другую прочат в датскую сторонку…
Но это -  тоже русские девчонки,
глядят на Киев, хнычут и гулят,
или гуляют, первый шаг проделав
по вотчине отцовской…Как дела?
Наследницы престола и стола,
носительницы княжеского тела?
…А вот ещё достойная картинка:
На пару лет лишь позже, но лежат
в пелёнках сёстры – Фроська и Иринка.
У этих тоже русская душа.
Во стольном граде нос в пелёнки прячут.
Судьбу не поменяешь, чёрт возьми…
Да, видимо история иначе
распорядиться не могла детьми.
Венец и династические браки…
Их, полукровок, тот же ждал черёд.
Так кто же русский? – Борзые собаки.
Да и у тех есть помеси пород.

ПЕРУН (перевод c укр. из Г. Половинко)

Тяжёлой трухлявой дубовой колодой
сплавляют меня по Днепру.
И сила - силюща на кручах немого народу
не крикнет: - Вернись же, наш бог, наш Перун!
И сила - силюща на кручах немого народу
не скажет надменному князю: - Верни!
А только в холодную чёрную втупились воду,
в днепровскую воду, где я, да камыш, да челны.
Тащили меня, пока в реку не кинули, охнув.
И руки умыли, вздохнув с облегчением: - Ох!
А князь на коне усмехнулся и шутит: - Ну, бог с ним.
А бог не со мною. Я сам ведь пока ещё бог.
Мне льдина ко лбу притулилась, зловеща и люта,
пристану ли к берегу, - вновь отпихнут, как тогда…
Молчите  вы, люди, и я не завидую людям.
Чем так онеметь, пусть уж лучше уносит вода.
Глазницами в небо, на сивое небо взираю.
Кому помолиться? – Ну, разве себе, - никому.
Я зла не держу, и тебя я, мой князь, понимаю.
Тебя, мой народ, мой предатель, понять не могу.
Так вы говорите, что правда у вашего Бога,
его вам за кислою пазухой князь ваш привёз?
Ведь вам всё равно, одного ли просить иль другого,
лишь только б исправно возил вас Туда перевоз!
Меня провожает лишь пух лебедей над Почайной,
да гуси гогочут, да волки споют иногда…
Ну, кто же со мною? До моря, со мною отчаясь?
Никто. И ничто.
Только я… и века… и вода.

                                          ***
«Три полосы, как шрамы от трезубца
мне старый куст оставил на щеке…»
                           Г. Сусуев

Упала русь у края  возле моря.
Даждь-бог с Перуном, как огонь и дождь.
На то князья, друг с дружкой чтобы вздорить, -
не я тебе, так ты мне «фейс» набьёшь.
До гопака, хоть гопаньки, - далече.
Трезубец – не гарпун, но вилы в бок.
Дорвался княжить, - голову на плечи,
а не качан, не чайник. Что, слабо?
Украдкой укради времён развязку.
Сильвестр иль Нестор, выбривай хохлы!
И временную летопись из связки
растаскивайте в разные углы!
Мы – жили-были, а теперь – отдельно
кто жил, кто был, кто вороньём кружил,
кто вдрызг  ударом поражён смертельным,
кто на трезуб наматывает жил.
Упала Русь. Распалась на уделы.
Римэйки. Бандуристы. Гусляры.
И ничего, Перуне, не поделать.
И нечем даже, Дажде-боже, крыть
Между собой устраивая распри,
традиции истории блюдём,
на свете белом проживаем наспех
с очередным оранжевым вождём.
Ну, нет на нас хазар и печенегов!
Мы в диких танцах погрязаем сплошь.
Но, слышите, -  затачивают нож
На  игорей, мстиславов и олегов.

***
«Несусь на них, таких же кареглазых.
   И знаю, что они -  лишь часть меня…»
А. Косогов (поэт из г. Луганска)

Тмуторокань. Редедя. Кровь касогов…
Мстислав немудрый вытирает нож.
История застыла у порога,
И ни черта в ней, боже, не поймёшь!
10-й век, и Киев с Ярославом
мудреет с ликом Спаса на крови,
и русский бог языческого нрава,
- Убей! – благословляет, - И живи!
Возьми богатство: землю, дань и жёнку,
потом по-братски погоняй братка…
Мочи касогов! Дальнюю сторонку
тмутороканью прибери к рукам!
…Се, благородно, богородно в мире!
Убийство и разбой восходят в раж.
Прости, Косогов! Спи в своей квартире!
Чего теперь уж, кареглазый наш!
В Чернигове, в гробах святого Спаса,
который век не замолить грехов.
Наш Бог на нас глядит с иконостаса,
осатанев от водки и стихов.

***
На  Ольмином дворе, на Щековице -  кости.
И здесь – борьба за власть, убийства древний прах.
Вы – миру не князья! Князь – Сатана! И бросьте
захваливать себя на киевских буграх.
Знать, в черепе змея не зря, призрев Олега,
шипела и ждала: когда ж приедет он?
Хоть столько лет прошло и прошлогодних снегов,
но и поныне «Власть – убийственна!»   - закон.
Он убивал и сам, Олег, - за власть радея, -
Аскольд и Дир лежат, - прижались чужаки…
Змеёй укушен тот, кто сам был в роли змея,
убийца и хитрец варяжеской руки.
Был Вещим? Это всё лишь похвальба и враки,
что распирали дух в Олеговой груди…
Сжимают кости рук для справедливой драки,
чтоб мстить за всех полян, князья  Аскольд и Дир.
На Ольмином дворе их погребли, как надо.
И моют кости им не люди, а дожди.
Земля же – стерпит всё! Ей только дайте ладу.
Пусть землю не клянут. Клянутся ей вожди…
Хоть тридцать лет греби, хоть прозябай четыре, -
но следующий князь придёт во тьме, как тать.
И нечего ловить в подлунно-клунном мире,
и нечего хотеть, считать и почитать.
У каждого свои и берега, и беды,
и войны, и  враги… Одно – лишь боль да смерть.
Вдруг выползет змея, - предав земле победно
всё то, что вам дала лихая круговерть?
Мать городов встряхнёт, как камни, кости ваши…
Дела или тела, - всё перемелет в тлен…
И что потом о вас потомок дошлый скажет
на Ольмином дворе, на Киевой земле?

***
О, горе побеждённым! Это ясно,
как божий день! Какие в том права –
кровь проливать, гноить себя напрасно
и слышать густо-гнусные слова!
Древлян, полян измешивая роды,
на побегушках в греки из варяг,
из стран суровых северной природи
принять князей… И лобызать их стяг…
Быть побеждённым – не имеешь права?
А если сталось так, то что сказать?
Неужто, жить – нельзя, и лишь отраву
пора принять, навек закрыв глаза?
Ведь всё одно: засудят и умоют,
чтоб дни–деньские лгать сквозь толщи лет!
Глянь, после драки – машет больше вдвое
корявых рук. Но только толку нет.
Отстреливают тех, кто был не с ними,
кто шёл не в ногу, бился головой…
Так втопчут в грязь, что не отмоешь имя,
от пятен не отчистишь облик твой.
И перепишут летопись, как надо.
И беспардонно вас же оболгут…
На небесах сподвигнете награду.
А на земле – преступник вы и плут.
Судить всегда ведь легче издалече,
где ясно, кто есть кто. Кто – друг, кто – враг.
Хоть не бывает мудренее вечер,
но это легче -  осуждать с утра.
Когда и вправду – «з погребу видніше»,
и безопасней врать, перечеркнув
историю, найдя в ней чище ниши,
переписав в ней строчку не одну.

***
И всё дробим, дробим, - уделы вяжем,
чтоб утереть когда кровавый пот…
Чтоб мерить на сажень, аршин – по-княжьи –
всё, что осталось…В том числе – народ.
Опричь себя, любимого, не видя
вкруг ничего и никого порой,
быть празднословом… Сатана, изыди!
Не наигрались что ль твоей игрой?
По прутику весь веник растащили,
и чем теперь подместь подмётный сор?
Все жития, хождения и были -
мы позабыли. Мёд истёк с усов.
Не намотать на них историй пряжу.
Хоть орд и морд прошлася Русью мгла,
но ничему не научила в раже,
да и чему нас научить могла?
Владеть собой – попросим вновь варягов:
порядка нет, хоть земли велики…
Меняем цвет своих славянских флагов,
свои хоругви – режем на куски.
Меч Агрика и сагайдаки – спрячем.
Куда подальше, чтоб соблазн изжить.
Как грек Гомер, Боян наш -  был незрячим,
пел, как кобзарь, про ту ж дрянную жизнь.
Поэтому покается Каяла
и, замышлений больше не тая,
Рось ко Днепру прижмётся речкой малой,
как половчанка к резвости коня.
Сын Игоря дочь Кончака целует,
а мы всё делим, делим… И вразнос
собой торгуем исподволь и всуе,
национальный вывернув вопрос.
От Святослава и от Мономаха
до наших дней нам рознь глаза слепит.
Но божьего в душе уж нету страха.
И здравый смысл, как память, в бозе спит.

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ.

Мы начинаем променад,
которому во благо – лихо,
где божий сад, где чёртов ад,
где еле обозначен выход,
где вера глупая сама
нас опускает на колени,
где тёмных тюрем терема
на улицу бросают тени.
Мы начинаем дни конца.
До нас их вдосталь начинали.
Благодарим за всё Творца
и К, чуть меньшую чинами.
Который век начнём с потех:
в гробах лежать и ждать Мессию.
Загнали на уголья всех
русь Киева и русь России.
Древнееврейский алфавит
страшенно, бешено успешен,
не почкой, черенком привит
в язык языческих черешен.
Хоть око вырвано моё
и зубы – все -  повыбивали,
я верю в мелкое враньё,
но – никогда! -  в обман обвальный.

ВОЗВРАЩЕНИЕ.

Нагородили  город из дорог,
домов огромных и дворов-колодцев.
Кто смел – тот съел! Кто смог, тот свой порог
приколотил, забив места под солнцем.
Столичным псам завидую почти,
но город свой на ваш не променяю.
Привыкла старину и старость – чтить,
но этого в моём хватает крае.
И, на краю разверзнутых небес,
под грохот уезжания, по-русски,
спрошу: где ваш дремучий чёрный лес,
где дышат горки и влажнеют спуски?
Ведь, ныне, нацепляв везде крестов,
вы чудотворство в тиражи пустили.
В духовности, до духоты пустой,
косятся на метро автомобили.
Ни хрен, ни редька. Всё одно горчит.
И, подчиняясь брошенному клику,
вы ищите, всё потеряв, ключи
в исконном, русско-киевском, великом.
И ваш Владимир, на ветру сыром,
в который  раз все  принципы меняя,
(кумир ли, идол?) – смотрит, как метро
поверхностно ползёт на Днепр трамваем.
Налево, вправо – всё одним-одно,
куда грести: к Америке ли, к Польше…
Я – уезжаю. И смотрю в окно:
над нашими  лугами  - неба больше!

БУРЯ В ЛУГАНСКЕ.

Вещает гром – дождь где-то недалёко.
Нашествие. Пришествие. Налёт.
Мой город, перепуганный жестоко,
в ладони листьев по-плебейски бьёт.
Внезапных молний золотые змеи
кусают земли, - те, что им видны.
Все прячутся и прячут, что умеют,
что успевают спрятать до «войны».
Артподготовка всех небесных воинств.
Противник зол и в бешенстве могуч.
Не колесница, целый бронепоезд
несётся в прорубь бесконечных туч.
А вдруг потоп? Конец шального света?
Что ныне грому громко предвещать?
Я, Господи, спрошу: - Зачем же это?
Ведь ты умеешь верить и прощать.
Останови ретивых полководцев.
Ты помудрел ведь с ноевых времён.
Гляди, твоя армейщина несётся,
такая же, как наше вороньё.
В забитый край, где не хватает хлеба,
по праведные души не спеши.
Люблю твой дождь, живую помощь неба,
дающую, по крайней мере, жизнь!
Люблю твой дождь. Не Дух святой, попробуй
соединить два «Н» и «О» - в одно!
В ретортах божьих человечья злоба
становится нелепой и смешной.
В круговоротах дерзко, неумело
отпущенный навёрстываем час…
Отбой. Мы в этот раз остались целы.
Но повезёт ли в следующий раз?!

***
Под дробный пристук каблуков
подробно высмотрю детали:
каков же город ваш, каков
во всей красе фундаментальной?
Я опасаюсь многих лиц,
столиц не праздную тем паче,
куда со всех краёв земли
сбегают люди за удачей.
У нас грязюк своих полно,
но кисели хлебать пристало
тому, кто падает на дно
иль кто ползёт на пьедесталы.
Битком набитая людьми,
как перегруженная тачка,
столица благоволит им,
бросая страждущим подачки.
А мы живём, сухарь жуём, -
больная человечья свора,
провинциальное старьё,
и стонем под своим забором.
Не вышли мордой в имидж ваш!
И под облезлой штукатуркой
не верим в макияж, визаж, -
раскраску боевых придурков.
Сорваться вдруг и в никуда –
увы, не каждому охота.
Когда-то молодых судьба
гнала в походы и в полёты.
Теперь шагов далёкий звук –
в прошедшем времени, в тетради…
Но до сих пор меня, мой друг,
как на чужбине, - лихорадит.

***
Иллюзия сытости.
Иллюзия занятости.
Себя упрекаем
в своей неприкаянности.
Живём, удивляясь
гульбе и скаредности,
одни – из богатства,
другие – из бедности.
Нет света в туннеле.
Нет света для поросли.
И, допинг вливая
для счастья и бодрости,
куда-то бредем…
Так куда же нам деться,
чертям продавая
и душу, и сердце?
Привыкли к болезням,
обманам и фокусам,
в  кормушки ли лезем
давлеющим нонсенсом,
иль бродим наощупь,
глумясь и отчаясь,
никто ни за что
толком не отвечая.
Факиры колдуют
над нашею музыкой,
толкают впотьмах
животами обрюзглыми.
Мы – слепы. Мы в склепе.
Спустите  штандарты.
Поклёпы нелепы.
Нас нету на карте…

***
Когда  ж вы наедитесь плоти?
Когда  же вы напьётесь крови?
С заботой о своём здоровье
вы «кендюх» собственный несёте
и направляете по миру
свои немыслимые жерла…
Вы – экстраверты, вы – вампиры,
стяжатели и «людожеры».
На десять жизней жрёте, что ли?
На золотом и с золотого -
вы упражняетесь. Не боле.
Не догоняя до простого.
По головам, ногами в зубы –
до облаков вам не добраться,
хоть подхалимы дуют в трубы,
изображают гром оваций.
Здесь те, кого вы обобрали
и те, кому сожгли дорогу.
У боговыданных скрижалей
вас не отмоют, слава богу.
Хоть стройте храмы, ройте ямы
и оправдания ищите –
ворам, мошенникам  и хамам
не повернуть к себе  событий!
Пусть вы сметливы и богаты,
но «жаба» - вас же и задушит!
Когда-то жили меценаты,
и те отдали богу душу…

***
О, жулики, пройдохи, проходимцы,
мошенники, воришки, шустряки…
Сторицею вам кормится  с традиций
нелёгкой государственной руки!
Ваш жуткий подвиг – будто пыль под прессом.
И тесно от рогов и от копыт.
Как будто в мире лишь одни одессы,
избитый приблатнённый колорит.
И мзду мутузя по вагонным полкам,
по рангам и чинам – наверняка,
с товарищем моим, как будто с волком,
под дурачка валяем дурака.
Всю живость нрава и моток извилин
расходуя за свой насущный хлеб,
я с юмором, наскоком -  не осилю
пространство для обиженных судеб.
Мне с ними выть, сбивать до крови ноги.
Матёрого не вычислят враги.
Не хочешь быть голодным и убогим, -
сам убивай! А не вослед беги.
Лукаво щёлкнуть за собою дверью…
Ещё один есть проторённый путь:
найти того, кто сможет сдуру – верить!
Такого же, бродягу, - обмануть!
И, улыбаясь над своим злодейством,
всех переврать на встречной полосе…
Не всё ещё погрязло в фарисействе.
Но на подмостки вышагнут не все.

***
Возвращаюсь в свою «тюрьму»,
я и там проживу неплохо.
До последнего  дня и вздоха
покаяния не приму.
Одинаков мой мир везде:
в ритме счастья и лихолетий,
в яром месиве злых людей,
на булыжниках междометий.
Трудно выстоять здесь одной.
Привыкаю. Хоть где-то рядом
как реакцией бьёт цепной
на крутине полураспада.
Я не верю, что гибнет всё,
что копилось, жило годами.
Пусть провинция нас спасёт
и, как нацию, оправдает.
Накрываем прощальный стол,
хоть уже ничего не будет,
хоть давно проживаем в долг
у грядущих веков и судеб.
Среди нас, незамужних вдов,
беспардонно и бесполезно
ставить идолов из кусков
показательности железной.
В этой жизни не как в игре,
и тюрьма и сума бывает.
Нужно людям друг друга греть,
раз идеи не согревают!

***
В общественном транспорте жизнь изучайте!
Такую, как есть. Не как в книжицах будет.
В домашнем уюте домашнего чаю
приятельски примут приятные люди.
Но здесь, в толчее приутюженной, в шуме,
в движеньи, брюзжаньи, гуденьи и гаме
живёт квинтэссенция, зуммер безумий;
случается что-то, случается с нами.
Вот слой  нашей жизни: от корки до корки.
Здесь зиждется серость больших полушарий.
Здесь пар выпускают стервозно шестёрки,
здесь шмыгают, здесь шаромыжат и шарят.
Пустые карманы – и те берегите,
в себя не впуская ни глупость, ни злобу.
На фоне других планетарных событий
катился автобус, катился автобус.
Сигналил он обществу голосом трубным.
Ругались, шарахались, падали люди,
не зная, что хамство и грязная ругань –
одно из опаснейших в мире орудий.
В общественном транспорте – общества срезы,
его полигоны, углы и скрижали…
И тащится, тащится куча железа.
А мы  уезжаем…Куда уезжаем?

***
Прорвалось солнце в прорезь сизых туч
по-детски безобидно, бестолково.
Так лето шлёт прощальный светлый  луч,
как доброе напутственное слово.
И, перепутав осень и весну,
зацвёл каштан на площади сенатской.
Нахально кисти в охру окунув,
не хочет день сжиматься и сдаваться.
И, павших листьев ворох вороша
в промокших парках, улочках и скверах,
Луганска оголтелая душа
не принимает возраст свой на веру.
И жить спешит. Как прежде, жить спешит,
шумит, звенит и тонет в шуме этом.
Есть в городах подобие души,
невольно  обращённое к поэтам.
Прорвалось солнце. И асфальт блестит.
И лица улыбаются смелее.
Есть в осени порог. Итог пути.
И втопленные в сень её аллеи.
Здесь дышится печальней и свежей,
и холод обнимает зябко плечи…
Спускайтесь вниз из ваших этажей!
На почве, пусть неровной, нервам легче.
И, как подарок, солнца теплый всплеск!
Так хорошо ловить его  в ладони.
Здесь город мой, как заповедный лес,
из солнца весь! И оттого – бездонней.

***
Спросонья – пронестись по улицам!
Догнать! Попасть! Дойти! Найти!
С утра здесь парочки целуются,
девчонки  просят подвезти.
Цветы владеют переходами,
круглогодичные цветы…
Здесь народились меж народами,
здесь ходим рядом  - я и ты.
Не снисходя  до визгов транспорта,
свои лишь джоули спустив,
здесь ересь дикая – безпаспортна,
как тёрто-приторный мотив,
здесь рынка шумное базарище
с утра грохочет и кипит.
Здесь «господа» и здесь «товарищи»,
и вечный к жизни аппетит.
Мой город! Мой ли? Мой же улицы!
И прошлых празднеств сор мети!
Пока ещё в тебе - целуются.
И есть куда с утра идти.

У памятника В.И.Далю.

Сидит на своём пьедестале,
в солёной воде на корню…
Владимир Иваныча Даля
словарь изначально храню.
Век свой оболгите, облыжьте!
Вздыхает «луганский казак»:
-Пожалуйста, голуби, кышьте!
Ну, что же вы, голуби, так!
Спасибо, что вместе – не сразу,
что нет здесь тишайших могил,
что ветер остроты и фразы,
как буквы, подавно сменил,
и, русский упрямо лелея
в невнятном кусочке земли,
спустились правее аллеи,
от Ленина к Далю пришли.
Имея короткую память,
готов голубиный народ
нагадить на голову камню
и с шумом сорваться в Камброд.
Куда же вы, голуби, мчите?
Невпродых прорух и разрух…
Лечите нас, доктор! Лечите,
вкрапляя в нас пушкинский дух.

ИСПОВЕДЬ ТОПОЛЯ.

Мне столько лет, как никому на свете.
И некому задать о них вопрос.
Меня когда-то в землю бросил ветер.
Я зёрнышком упрямо в землю врос.
На перекрёстке города большого
расставлю ветви на изжаре дня.
Я  - только  тополь. Я не дуб Толстого.
Но разве это важно для меня?
Ведь подо мной всё так же дети бродят,
взрослеют, и уходят, и снуют…
А я – на месте. При любой погоде.
Люблю вас всех на голову мою!
И выхлопы, и выстрелы звучали, -
я помню многих. Стольких пережил!
В моём нутре – печати всех печалей,
а под корой – бугры набухших жил.
Я – только тополь, но признаюсь честно :
мне повезло в родном краю земли.
Меня, для стольких расчищая место,
ломая, - не спилили, не сожгли.
И, ветви раскорячив здесь коряво,
я – радуюсь. У жизни на краю,
дождю и солнцу воздавая славу,
я с каждой птичкой малою пою.
Растелепав весенние серёжки,
аллергикам – весёлый пух шугну.
Друзья мои! Потерпите немножко?
И я имею право на весну.
На жутком фоне мировых событий
я – постоянства местного оплот.
Прошу вас, обнимите, не рубите!
Я ожидаю вас который год.
Который год, который раз, под осень
не верю, что пойду на жар огня.
Меня когда-то в землю ветер бросил,
и он лишь может вывернуть меня!

***
Стихи причёсаны и гладки.
В них всё предопределено:
вот сад и детская площадка,
вот подоконник и окно.
В веках  снискав на это право,
спокойная до немоты,
взирает Истина лукаво
на то, что видим я и ты.
Но все сомненья отвергая,
остановившись у ворот,
да, та, -  сермяжная, нагая,
живая Правда воду пьёт!
Ей, нищей, ничего не страшно, -
что ей терять, кого просить?
Что ей, юродивой, бумажка –
купюра рубленной Руси !
В отрепьях и распутьях близких
кого жалеть, о чём гадать?
Живая Правда – скандалистка
и горлопанщица. Всегда.
Впредь, компромисс не признавая,
с утра втемяшившись в стихи,
восстанет правда, как живая,
очистившись от шелухи.
Хоть подростково-угловата,
ободрана, порой груба, -
она не врёт витиевато
до белой пены на губах.
Не то, чтоб хочется услышать
ей тексты без суфлёров, но
- Есть Истина!- учил Всевышний.
А Правда -  с нею заодно.

Провинциальный этюд.

По-губернски нам легко живётся.
на посёлки смотрим свысока.
Во дворах подсолнухи под солнце
подставляют жёлтые бока.
Кто тут был, но больше -  кто тут не был,
можно рассказать и  позабыть.
Кукуруза тычет пальцем в небо,
и попала в небо, может быть.
У домов  на клумбах – хрен с  укропом,
для собак достаточно репьёв…
Кто-то здесь всю жизнь свою ухлопал,
кто-то детство просадил своё.
Родина! Любить тебя учили!
Научили? Очень может быть!
Здесь, в лугах твоих века почили,
здесь кресты и храмы, и гробы…
Грязь – не сало. Впрочем, хрюкнет сало
и “по-украінськи  взверещить”.
Я б о сале вовсе не писала,
но оно - наш герб и даже щит!
Абрикосы, как ненужный мусор,
август загребает по садам…
Здесь заборы ставят безыскусно,
мат заборный предлагая нам.
Мы теперь губерния, иль волость
Александровск – не из тех Гренад?
На лепнине – бывший серп и молот,
ныне превратились в экспонат.
Не до жиру (сала)! Быть бы живу.
Сникерсы – не юнкерсы. Но всё ж,
стариков – на минимум. Пожили.
У куда же сплавить молодёжь?
Пол-Москвы построили. Полмира
наших девок щупают, хваля.
До клозетов из простых сортиров
доросла донецкая земля.
Как шахтёров накормить стихами?
А зимою не замёрзнуть вдруг?
И гудки, и трубы - отдыхают.
Лишь  подсолнух шепчет  на ветру.

***
Лгут беспредметные стихи,
Лгут и кокетство и жеманство,
штрихов небрежных постоянство
и  необузданность стихий.
Лгут голоса и провода.
Лгут ручки, закорючки, двери.
Не только ничему не верю,
но не поверю никогда!
И никогда не соберусь
кому-нибудь сказать об этом…
Спасите, нищие поэты,
гниющую на дыбе Русь!

***
На крестах распинали и жгли на кострах –
власть всегда на расправу хитра и быстра.
В общем фоне вписаться и высосать всласть
жаждет влажной присоскою каждая власть.
Властолюбцы, амбиций и фикций творцы,
нарождаются в веке  любом «мудрецы»
и кричат « мы пахали!». И брешут до слёз,
будь хоть брежнев, хоть берия, - местный Христос.
И Его, Назорея, пошили в царьки.
Ну, не могут жить сами собой мужики!
Нет царя в голове, так на голову царь,
чтоб от первого, «мы», говорил он лица!
Люди прежних веков бедолаги-земли
государство когда-то там изобрели,
чтобы худшим из зол направляло, смеясь,
то ли к мёду лицом, то ли мордою в грязь.
А душа не согласна, что сила права.
А душа самовольные шепчет слова.
Это сладкое слово! И наоборот!
Но опять-таки -  Власть избирает народ.
Распинают в газетах, сжигают во лжи,
а душа – обесчещенной  бабой лежит.
Хоть натыкано свечек в тени алтаря –
не дойти до Любви.
И надеетесь зря.

***
Выборность – без выбора,
воры – без закона.
Батька крепко выпорет
клоуна из клона.
И меж теми лицами
не ищи ответа.
Оп-па! – Оппозиция,
мент с менталитетом.
И виват виктории,
викто-викторине!
С вектором истории
год сей в лету ринет.
Миллионы канули.
Тысячи продули.
Держат нас арканами,
вожжи натянули.
За подачку  -  склонишься,
за поблажку – сбрешешь…
Клон из клана клоунов,
ты - такой же грешник!
Ничего не строится,
ничего не шьётся.
Кровушкой умоется
сборище уродцев.
Барабан закрутится
и завертит задом
прессы проституция
у верховьев рады.
Выбор - за заборами,
на кону – законы.
Как украли здорово
укро-миллионы,
как у края пропасти
лгут неугасимо
буквы классной прописи
с классовою силой!

ОДА ДЕНЬГАМ.

Что бы нам о том ни говорили,
чьим бы мы не верили богам, -
деньги нам дают порою крылья.
Относитесь вежливо к деньгам.
Хоть и липнут к «бешеным», к «зелёным»,
и растопчут, впихивая в грязь,
это те, шальные миллионы.
Те, что легче жуликам украсть.
Я ж её, копейку, уважаю.
И добыть её – не просто так:
погорбаться год над урожаем
или лезь в забойный полумрак!
Подежурь, помой, постой, поклацай,
пообщайся с разными людьми…
Деньги, деньги, вам не до оваций.
Вам – голодных нужно накормить.
Вам не трудно вычислить излишек
в нужном месте и в потребный час,
и отмыть заморенных детишек,
как «крутые» отмывают вас.
В кошельке – всё вошь на таракане,
а в кармане – дырка. Ни шиша.
Деньги, деньги, кто же вас обманет,
научён купюрами шуршать?
Учтены бухгалтерскою книгой,
Банки вас лелеют и Дома…
Работяга ходит с личной фигой:
вы – в бумагах, а «грошей нема»!
Из-за вас крадут, ругают, спорят,
убивают, божий суд поправ.
Вас увозят за четыре моря
с водяными знаками держав.
Вы теперь – глава и панацея.
Дремлет в вас добро, и пляшет зло.
Я – в сторонке, и не в том лице я,
всыпать чтоб по первое число.
Верится, что сбудутся когда-то
в деньги обращённые слова,
вычислят не крайних , - виноватых,
тех, что вам завысили права.
Вы теперь почётнее медалей,
освещая мир, его губя…
Помните – вас люди штамповали!
Для того, чтоб уважать себя.

ИНТЕРВЕНЦИЯ.

Примите модные лекарства!
За них деньжищи отвалив,
как за коня! Вготив полцарства
в продукт иных краёв земли!
Где нам врачей привычных -  нету!
Где сквозь разрезы узких глаз,
берутся вылечить планету
святым всем нашим напоказ.
Час сокращают самолёты,
а корабли – сжимают дни…
Востоку Запад молвил: - Кто ты?
Ты неужели нам сродни?
И также плачут и смеются
у вас? И возятся в грязи?
Мы знаем, жил у вас Конфуций.
По-вашему пусть: Кун Фу-цзи.
И, заимев на этом славу,
смотрел по-своему на нас
ваш предводитель, щуплый Мао…
Да мало ли… Не в этом сказ!
А в том, что нет своих пророков.
Всегда заморское – ценней!
всегда история – жестока,
и прячет главное – на дне.
Вот и сейчас, сгустив усилья,
закрыв глаза средь бела дня,
скажу: - Я – здесь! С землёю пыльной.
А Небо знает ли меня?
И, не снискав на это право,
но видя в том незлой изъян,
спрошу: - Нашли вы ваше «дао»,-
дорогу к силам «инь» и «ян»?
А если так, нас не «обули»,
прижав к болезням, как к стене.
Давай, тащи свои пилюли!
Я – проглочу.   Хоть горько мне.

***
Я памятник стране ваять не собиралась.
Он есть ненужный хлам средь вороха стихов.
В нём дикая тоска, промозглая усталость,
и он – не камень, лишь гора из кизяков.
Не балуюсь попсой. (Видать, от слова «попа»!)
Был поп таков, каков и весь его приход.
Мы верим, будто нас возьмёт к себе Европа,
а мы для них лишь дичь и варварский народ.
О, сколько б мы себе не пели дифирамбы,
не ставили б камней или на полках книг,
мы всё для них – дерьмо. И по-любому нам бы
не слушать крикунов. Хоть лопнут пусть они.
И вот, все в кизяках, кривою рожей – «в люди»!
Оранжевый кураж вскружился и затих.
Бесплатен только сыр. Пусть он неладен будет.
Продался наш народ и мать его ети.
Такие из себя вдруг все «славянофилы»,
из конуры своей повоем на луну!
А я свою страну до странности любила,
хорошим словом «мы» одушевив страну.
Но лезут в бренный ум и западают мысли:
Что есть «сепаратизм»? Забившись в кизяки,
где были вы, когда союз по-волчьи грызли
и рвали красный флаг на мелкие куски?

***
Античность – не от слова «ант»,
от формы портика у зданья.
А жаль! Какое бы вниманье
научный вызвал фолиант!
И, древности сдувая пыль,
чего бы мы не накопали
своей работой на отвале,
войдя в ажиотаж толпы!
Нашли бы корни и слова –
чужие, однокоренные,
чтоб ближе племена иные
к нам иже были, чем Москва.
А чёрта с два! Родства не помнят
Ионы, Яны и Вано.
Недалеко сбежали, но
бросают смачной грязи комья.
Империю всё матерят,
а трудно было – прибегали,
и раду Радою давали:
-  «Навеки вместе!». И не зря.
А слон - идёт. А моськи лают,
и даже иногда визжат.
Прощай, славянская душа.
Антагонизмов антов дай им.
Что идолам не превозмочь –
так это наш язык могучий!
Так солнце пробивает тучи.
Так лестницу скрепляет гвоздь.
Хоть врозь – не значит жить отдельно,
а просо общее клевать.
И материт родную мать –
лишь хам, охальник и бездельник.

Тараканье.

Мне за печкой сытно. И признаюсь, -
чтобы вам как мне всегда жилось!
Верьте, захватить меня стараясь,
как из дома из родного гвоздь,
чемодан таща к чужому краю,
навсегда покинув край родной, -
никакой я Пруссии не знаю!
Я – запечный, украинский, свой!
Вездесущ, всеяден, неизбытен…
Пробуйте, кулёмы, извести!
Я – свидетель мировых событий
и попутчик каждому в пути.
И свекрух, и тёщ я переплюну,
выживал и пережил не раз.
Мой помёт – на всех больших трибунах,
и в замочной скважине – мой глаз.
Плодовит: люблю сердечно деток.
Нервный узел – вместо всех мозгов.
Я – простой, безликий, безответный.
Не гоняйтесь зря за мелюзгой.
Вы проблемы крупные решайте,
а меня оставьте мирно мне…
Кипятком ли шпарили в ушате,
химикаты лили по стене –
выживал! Каким-то бодрым духом,
средь стаканов, кухонь и кастрюль…
Вас, чистюли, тёщи и свекрухи,
я за хлеб и соль благодарю.
Жизнь – сытна, проста и , в общем, вечна.
Если кто придавлен – с горя врёт.
Я – всегда! Была бы рядом печка.
Был бы дом. И крохобор-народ.

***
Когда ничего не болит
и всё, что хотелось, имеем –
слагаем свои «эпопеи»
из сплетен и личных обид.
В обёртках из розовых снов,
в одеждах из радужной фальши
мы голые факты основ
уводим всё дальше и дальше.
Но стоит порваться узде,
прозрение – гибели сродно.
Толпа – это голос  народа,
который посмели раздеть.
Средь всяких узорчатых фраз,
что в воздухе тают нелепо,
забыла несущая власть
первичность насущного хлеба.
В мельканье теней или лиц
эпохами, а не часами
фасадную поступь столиц
провинция наша спасает.
Как ей продержаться, родной,
когда ни пройти, ни проехать,
и голодом или войной
закончится эта потеха!

ГОРОДОК.

Нищий у нищего просит.
Псина на псину рычит.
Кто-то беснуется ночью,
кто-то кукует в ночи.
Город, чудовищем злобным
и до пылинки родным,
горький меняет на сдобный,
сладкий кондитерский дым.
Кто-то скулит незаметно,
кто-то врубает под дых.
Девки сосут сигареты
у перекрёстков крутых.
Девки – быстры как минуты,
знают в лицо каждый час.
На городке пресловутом,
как на деревне в нас:
палки, коляски и соски,
в ржавой фуфайке дурак…
Бомжи, голодные в доску
плавно гоняют собак.
В доме от дома стыдоба
прячет глаза в «кармане».
Пышится сдобная злоба,
дух поднимая на дне.
С муниципальным задором
и коммунально до слёз,
прямо, упрямо к забору
выбросит нас паровоз.
Слезем, качаясь по трое.
Будем качать вам права,
чтобы умеющим строить
дали чего воровать.

***
Нынче поставили счётчик на воду,
чтоб не считали, что льётся задаром
и неизбывную жажду природы
ждали, как кару.
Счётчик на газ – так понятно, что очень.
Дырка в земле, и кочует по трубам
и по карманам премьеров охочих
доллар и рублик.
Чтобы понятно всем вам и так сразу,
и, невзирая на попы и лица,
счётчик прикрепится и к унитазу.
Пусть веселится!
Эх, широки вы,… славянские души!
Хитрый хохол всё считает до крохи:
сколько, мол, выпить вам надо и скушать,
чтобы не сдохли.
Ну-ка, вдохну и не выдохну. Кукиш!
Воздух – на счётчике. Вдруг пригодится?
Может быть, купят когда-то от скуки
нас заграницы!
Жизнь ли по счётчику нам отпускают,
или обратно чтоб мы не втекали,
чтобы блуждали с копейкой веками
в лужах фекалий?

***
Ах, эти белые коты!
А рыжие  – ужо, тем боле.
Вам только дай тепла и воли,
вы сразу броситесь в кусты.
Иль в душу влезете, скользя
пушистым телом виновато…
А вы – не люди! Так нельзя:
мурлыкать за натуроплату.
И ревновать, и воровать
вам, будто людям, не пристало.
Ведь, в вас – животное начало.
И вы – не верите в слова.
Души, по всем канонам, - нет
ни в вас, ни в прочей  божьей твари…
Бывает, нелюди ударят,
на вид -  приличные вполне.
Бывает, вам –  сытней чем нам.
И ни за что -  дают медали…
Не  сдохнет с голоду в подвале
котов достойная страна!

***
Я живу в этом мире огромном,
будто в плавании автономном:
сто три короба с горкой наврав,
об соседей бока ободрав.
Я живу в этом взбалмошном мире,
затвердив, что два на два – четыре,
и в глаза – будто Божья роса,
и забыты друзей голоса.
Я живу в мире спутанном  этом,
где в ответе за всё лишь поэты,
где их винам настанет черёд,
если их алкашня не допьёт.
Не пойму, неужель наяву
в этом мире доселе живу?

***
А «вышиванке» этой – сотня лет!
Наследством от прабабушки досталась.
Был раньше – Дом. Сегодня дома нет,
нет ничего. Вот только эта малость.
Кусочек жизни или полотна,
расшитый чёрно-красным, красно-чёрным…
но по квартирам я вожу упорно
с собою «малоросску». Вот она.
Её вручную, за стежком стежок,
в девичестве прабабка вышивала.
Так вот откуда есть моё начало!
Ну, кто б подумать и припомнить мог!
Она, как личный  для меня музей,
Она, как плач, достойный янычаров.
Её не стёрли столькими плечами,
А я «віршей» чураюсь, как друзей!
Не знать своё, поросшее быльём
иль выбитое вместе с пылью хаты?
Как корневище, прошлое своё
искать в земле, чи у землі шукати?
Ведь где-то, может, Морозы живут
и  Брянцевы  припомнят про Кабанье...
Фундамент цел! И я надстрою зданье,
старинную восстановлю канву.
Но я, Украйну чувствуя с собой,
пишу - по-русски. Хоть люблю не меньше
всю череду меня родивших женщин
и землю, наделённую судьбой.

НА ХУТОРЕ.

На базу, как на базе,
трутся Гула и Сюня.
Хороводом у “хвортки”
водит Клуша цыплят.
И жива, и здорова,
и проворна бабуня,
И занозой колхозной –
трудодни на полях.
Память о бабе Тоне –
не щебёнка в бетоне.
И не мрамор родосский,
не советская медь.
Жизнь, она твердовата,
как мозоль на ладони,
как наждачка. И просто
её нужно иметь.
Возле хаты нет яблонь,
потому, что - налоги.
Вишняками и тёрном
измельчится душа.
Мне б вернуться, и я бы
гостевала б у многих
и на хлебушек чёрный
научалась дышать.
И порой заревою,
в терпких грушевых рощах,
невеличкою-дичкой
у плетня–куреня
говорю, как с живою,
с бабой Тонею. Проще
вдруг становится в личном
эта боль для меня.
Не «кухнянки»,  а дачи…
Время – дремлет. Забило
к инородцам в придачу
вам судьбу, казаки!
Не взыграет казачье.
только тихо заплачет,
атаманову «виллу»
углядев у реки.

***
Цветут цветы предтечей ковылей.
Бесплатные, как всё, что нам даётся.
Степь раскололи стеками полей
и бороздами взрезали под солнцем.
Гляди, цветут  ложбинки, бугорки...
А полевыми называли сроду
шалфей, чабрец, ромашки, топорки
и всякий прочий сброд степной породы.
Довольствуются каплями дождей
и весело глядят на мир галдящий,
трава травой! Но понимаешь, где
проходит жизнь полней и настоящей,
и пьёшь  её, как травяной настой,
и презираешь всякие пилюли…
Оказывается, сложно быть простой.
Доходит смысл, когда года мелькнули.
И полдень так звенит в изжаре дня,
что кажется – не будет долго сладу
с упрямым солнцем, что сожжёт меня
донельзя, до устатка, до упаду.
Когда в степях безумно плещет май
или июнь дотянет до июля, -
цветут цветы. И хорошеет край,
который насквозь все ветра продули.
Донец его, и Деркул, и Айдар,
и дочь лугов смышлёная меньшая
окружены цветением, когда
закладывают степи урожаи.
Когда ещё хрущи находят тень,
навозники гребут с дорог, что надо,
и чужаками пришлыми везде
без тени страха бродят « колорадо».
Неяркий мир проснулся и смелей
наполнен семицветием завета.
Недолог срок до новых ковылей.
Но слишком поздно понимаешь это.

***
Нет боли непереносимей:
лежит, открытая ветрам,
не Украина, не Россия,
а то и это пополам.
Невозвратимое – вернётся!
И потому я снова тут,
где антрацитовое солнце,
где верят, помнят или ждут,
где в тополиные метели
под лето заткана земля,
где неделимы, нераздельны,
живём и родина, и я.
Когда земля осколком воет
и стонет под ногами пласт, -
я знаю, дело – наживное,
земля не выдаст, не предаст.
Неистребима, незабвенна
земля, с которой хлеб и кров,
где кровь шиповников, как пена,
на солнцемоинах холмов.

Повесть о  Меркурии Смоленском.

Есть древняя летопись: мальчик Меркурий
жил в граде Смоленске…Молился сполна,
поклоны вбивая с  отчаянной дурью,
чтоб скорбь не узнала его сторона,
и чтоб сохранён от татар и монголов
был город его и родительский дом…
Молился, глаза опуская до долу,
тот мальчик Меркурий о Духе Святом.
И вот, будто страсть его «сверху» почую,
За Днепром-рекою, на самой заре
явилось знамение – чудное чудо, –
Пречистой явление в монастыре!
Меркурий предстал перед Матерью Божьей, -
и командирован был прямо в войска!
-Иди и сражайся! – сказали, быть может.
(Как жалко на верную смерть отпускать!)
-Знай, мальчик, - ничто не даётся бесплатно.
Хоть ангел-хранитель тебя бережёт,
ты вряд ли сумеешь вернуться обратно.
(Ах, как же хорош! Ты нам нужен, дружок!)
…Небесное воинство -  гикнуло сходу!
И меч, для возмездья врагам, заострил,
коня подобрал и представил народу
Меркурия, - архистратиг Михаил.
Архангел другой, Гавриил, - дал доспехи
И, благословляя  на подвиг и бой,
Сказал: - « Ты, Меркурий, добьёшься успеха,
раз умную голову носишь с собой.
Будь смел и печален…Скажу тебе прямо,
что после победы, как плата за то, -
тебя заберёт Иисусова мама…
Ну, что тут попишешь? Приказ от Святой!
Но, знаешь, я очень тебя понимаю.
Иди же! Исполнить радение чтоб, -
придёшь попрощаться к родимому краю!
И здесь уже ляжешь в соборе во гроб.»
…Татарские стрелы летели, крылаты;
блестели мечи, обоюдоостры:
…не сможешь, не сможешь, не сможешь – обратно…
…не сможешь – в дому дверь родную открыть…
На всё - Божья власть! Протрубили победу.
А мальчик Меркурий – не сходит с коня.
-Домой! Раз закончился бой, - я поеду!
Ведь мне обещали! Пустите меня!
…Твердят, после боя – руками не машут.
А, может быть, надо бы было махнуть…
Был мальчик – убит. Божьим  Ангелом. Нашим!
Не злобным татарином в ту давнину.
Он плату свою внёс  за божию милость.
(Когда-то за милость платил  Иисус…)
Но жизнь в этом теле не кончилась, - билась,
и, голову буйну держа на весу,
Меркурий – не пал! Снова голову – в руки,
и ну-ка - домой! Поскорее в Смоленск!
Бывает: сильнее душевные муки,
чем боль умиранья на этой земле.
Дошёл -  и упал у ворот! Бездыханный.
И землю обнял. И его – не поднять!
Лежит голова отделённо и странно,
и смотрит глазами в глаза на меня.
…Быть умным – не слишком великое дело.
Не энтаких били по их головам!
«Быть телу – в родимой земле!» - Улетело
посланье к потомкам, в грядущее! К нам!
Чтоб знали, что голову – носят с собою.
И умную голову, что ни скажи…
Бывает: теряют в пылу среди боя
и голову, и человечую жизнь.
Но Родина, средь воровства и обмана,
предательства и вседержавного зла, -
жива!.. Буйну голову – вынь из кармана,
коль не потерял. Чтоб домой довела!
Другой с головастых и спрос, и расплата.
И орды, и морды – на них норовят!
Но Родина грешная не виновата
в безвременной гибели русских ребят!
Мы многим молились, - и долго, и слишком.
И верили  более им, чем богам.
…Сподвигнутым в подвиге, русским мальчишкам –
поплачь, Божья Матерь, тиха и строга.
В смолистом Смоленске – батыев набеги…
Но знайте, что есть Богородицын суд!
Что Миша и Гаврик, как архистратеги,
безглавое тело во гроб – отнесут.

Бяка про Кожемяку.

                          Брюсу Хлебникову.

Мял кожи для халявок и чувяк,
и гужики его – весь киев знали.
Никита-сын был не Иван-дурак,
и не таскался за моря и дали.
Имел в руках он дело и доход:
воловьи шкуры доводил до блеска,
и весь Подол глазел, как он идёт
и держит кожи хваткою железной.
Но как-то в полдень, идучи с реки
в строение своё, то бишь в хоромы,
Никита слышит – бают мужики,
что в Киев змей повадился огромный;
стольких он разорвал людей, поел,
что плачет Оболонь и Стугна плачет.
И у царя змей выкрал дочерь…Значит,
терпению и горю есть предел!
Змей заколодил вход в горе бревном,
запал в проём, – нет никому возврата!
Что царь? – Ему лишь на уме одно:
как дочь свою спасти от супостата.
Жива… Собачка прибегала днесь…
Записочки таскает собачонка…
А царь не может ни попить, ни съесть,
испуганный, беспомощный, никчёмный.
Он созывает всех, кто стар и млад:
-Спасите дочь из змеевой берлоги!
Он всё отдаст. Богатый, но убогий.
И помощи урочной будет рад.
Проговорился змей: сильней его –
лишь ты, Никита! Знает то, отродье.
Видать, царевен трескать не впервой!
Они, поди, вкусней простонародья!
А вот и царь… Гляди, не царский вид.
Взъерошенный, как воробей со стрехи…
-Никита, помоги! – вопьём вопит, -
Возьми себе шеляги и доспехи!
Никита разорвал двенадцать кож:
-Хоть дюжий, не пойду в царёву стражу!
Мой бизнес – здесь! И не дерусь я даже.
С богатырями я совсем не схож.
Но тут к нему ведут со всех сторон
детишек – тысяч пять – осиротелых.
Кому – урон, кому – престол и трон,
а детям – погань матерей поела.
…Сглотнул слезу Никита: - Так и быть.
Ещё не знаю как, но я добуду
свободу и отмщенье роду-люду.
Раз нужно так, готов я для борьбы!
Бывает так: не дорог и посул.
И слово славы – зряшнее припарки.
Сиротских слёз прикосновенья жарки.
Есть жалость в людях! В этом наша суть.
Есть здравый смысл и совесть! Исполать,
хвала и слава тем, кто их имеет…
Никита день обдумывал затею:
-Вот сто пудов пеньки… И вот смола…
Он обмотался кругом и пошел
святое дело делать спозаранку.
…Лишь пыль… И пепла серый порошок…
Во чистом поле пьянка ли, гулянка…
Взмолился змей: (как змей, был плутоват, -
знал, чем пронять мужицкую натуру)
-Никитушка! Ты мне как будто брат,
ты так силён! Людей я лопал сдуру.
давай разделим поровну весь свет!
Владей своим, а я – своим. Лишь малость.
Пойми, что равных нам с тобою нет.
И мы достойны, чтобы чернь боялась.
Никита усмехнулся: - Ты – стратег!
«Дели и властвуй» - не твоя ль побаска?
Ну, что же, вот – соха, а вот лемех.
Впрягайся, злыдень! Делим!… В этой сказке
от Киева пробили борозду
до моря – в две сажени с четвертиной!
Но правды в этой сказке – половина:
что под воду загнал тогда беду
Никита, утопив для понта змея…
…В Эвксинском Понте сероводород
доселева вздымает тот урод.
И ни  чём, представьте, не жалеет!
В степях тех южных борозда  - видна.
Кругом-то пашут – борозды не вскроют…
Доверчивые люди и страна!
Которой так нужны свои герои!

***
«Земля  мала, - дороги бесконечны…»
Ю. Цыганков-Серебряков

Что той Земли? –
Песчинка в океане
вселенских длин,
молчаний и длиннот…
Она когда-то нас нести устанет
и не снесёт!
Иль попросту – стряхнёт.
И выйдет срок…
Ведь вечны -  только боги.
Каприз Творца
или несчастный бред,
но манят бесконечностью
дороги.
Иллюзиям – конца и края нет!
Идём, идём, идём, идём…
Покуда –
не упадём!
Но и потом – ползём!
Земля растит
колючки для верблюдов,
лишь кое-где очертит чернозём.
Сотворено!
Попробуйте, поймите –
куда, зачем и для чего бежим
от тех событий
до других событий,
не соблюдая паспортный режим.
Как хочется
быть вечным и беспечным,
не вздрагивать под громкие гудки…
Но мы – малы! Дороги – бесконечны.
Вот, - остановка. И конец строки.

***
Для век и перепрыгивая чрез
препятствия: и горы, и низины,
я патронташем слов наперевес
разделена на две на половины.
Остался там, в ХХ,  возраст щёк,
чуть розовых от первого смущенья,
и в ХХІ плавно перетёк
мой  возраст  SMS- ных сообщений.
Хотя не больше века длится день,
век продлеваю удостовереньем.
Длю век, как воздух, как глоток и тень,
и пыль веков я чувствую с рожденья.
Истории разрез и сток времён.
И стиснет Стикс всю временную воду.
Харон – не перевозчик с похорон,
а надзиратель мёртвому народу.
Налог - за перевоз. Везде «деньга».
Вы скажете: всё – миф, а значит – сказка.
История, как верная слуга,
молчит и улыбается с опаской.
Секрет семьи и тайны двух домов
не выдаст первым встреченным идущим.
Бывает горе от больших умов
низин и гор, и гефсиманских кущей.
В античности и антам довелось
Свой стан и тын оплакивать до дрожи.
Пустой самостоятельности гвоздь
в слой наслоений мысленно заложен.
Чтоб донесли кобзарь, акын, аэд
истории лихие детективы.
Далече мы. Иных уже и нет.
А вы покамест – рождены и живы.
Остынет след в истории и ваш.
Отныне срежет мойра или парка
неоспоримо гордый эпатаж.
А нам с того ни холодно, ни жарко.
Но есть резон. И потому пылят
Задумчивые Шлиманы у Трои,
усилья вдруг настойчиво утроив.
Свои архивы выдаёт земля,
век для…

***
Я думаю о прошлом… Как-то вдруг
встаёт стеной, разорванной завесой
то, что не представляло интереса
кому-то, будней разрывая круг.
Проходит мимо, прошлым становясь,
то, что едва ли нами различалось,
то, что осталось где-то за плечами,
кириллицы развязывая вязь.
И столько их легло средь гор и вод,
цивилизаций и культур приличных!
Ведь с ними всё случалось, как обычно:
дозрел, созрел, упал и лопнул плод!
Как яблоки, сражённые гнильём,
вдруг падают империи и страны…
И нам в масштабах наших это странно.
Мы верим в несвидетельство своё.
Я думаю о нынешнем… Всего
мгновением каким-то неделимым
мы ходим и проходим мимо, мимо
вселенной и себя же самого.
Чего-то не смогли, увы, понять
и просим их принять, грядущих, ношу,
быть для самих себя судьёй хорошим,
чтоб прошлое на будущность сменять.
Иллюзия… Но это так легко,
ответственность с себя снимать, как брюки.
Пусть разгребают правнуки и внуки,
а мы довольны вырванным куском!
Я думаю про завтра… Пусть тогда
я смежу веки, но всегда пребудет
мысль или смысл. И, форму им придав,
вкус обобщений постигают люди.
Проковырявшись в прошлом, как в песке,
природы божьей в нынешнем касаясь,
Им, будущим, в надежде и тоске,
в глаза своим потомкам глянем сами…
Я думаю…

День святого Валентина.

«Войска Юго-Западного фронта под командованием
генерала армии Н.Ф.Ватутина после ожесточённых
боёв овладели городами Ворошиловград (Украина)
и Красный Сулин (Ростовская область)».
    14 февраля 1943 г. Совинформбюро.

… И было б некому влюбляться,
когда б  не принесли когда-то
освобождение от «наци»
в наш город русские солдаты.
Хоть праздник правильный по сути,
но не святого Валентина
со смаком вспоминал Ватутин
в тот день в тяжёлую годину.
Информбюро о  том писало:
страна освобожденью рада
красносулинского металла
и углей Ворошиловграда.
Но время кровь и пыль стирает
с дорог и с памяти прохожих…
А это было не вчера ли?
Как память коротка, о боже!
Сама, сулинскою девчонкой
иль луганчанкой, поневоле
бреду по памяти никчёмно,
от родственной сгибаясь боли.
А, может, правильней, что дети
про давние бои не знают
и Валентинов день отметив,
нацеловавшись, засыпают.
Прижился праздник чужестранный
на нашей улице средь пыли.
Свою  историю мы странно
и так беспомощно забыли.
Ну, как же, поколений смена!
Старушки те поумирали,
что пережили ужас плена
и помнили, как «фрицев» гнали,
как люди  ждали «русских», «наших»,
зимой кровавой в сорок третьем…
Но забывают день вчерашний
рождённые «в Украйне» дети.
Им напрочь отшибает память.
И праздники у них - другие…
Есть  боль такая – ностальгия.
По Родине, забытой нами.

Сивые царицы. (Перевод из Г. Половинко)

Их в скверик у пединститута
свозили с донецкой земли,
как будто б мешали кому-то,
их дольше терпеть не смогли.
Стоят они, руки сжимая
на дряблых своих животах.
В глазах – стынет вечность живая,
растёртая в порох и прах.
Потупились в землю… Что видят?
Аллеи, трамваи, авто…
Их, сломанных в женской обиде,
уже не волнует ничто.
У этой –надтреснуты плечи,
у этой – надбиты бока.
Их времени вечность не лечит.
Лишь спину сутулят века.
Брожу между скифским молчаньем,
беседую грустно с собой:
-За что, после дней беспечальных,
вам эта нецарская боль?
А вам бы, - поцарствовать вволю,
остатками власти тряхнуть!
У каждой – лоскутик средь поля,
могильная тень, будто суть.
У каждой – история будто б,
а в ней казаки, чумаки…
И лета цветастое чудо
ссыпает на них лепестки.
Но время, вращая планету,
к ним вдруг обернулось назад:
-Вы – бабы! И помните это!»
Стоят? Хорошо, что стоят!
И в скверике у института,
врастая в асфальтную тень,
раздеты, разбиты, разуты, -       
царицы глядят на детей.

***
« К тебе, имеющему быть рождённым
столетие спустя, как отдышу…»
  М.Цветаева

« Тебе, когда мой голос отзвучит
настолько, что ни отзвука, ни эха…»
И. Бродский

Тебе, случайно бросившему взгляд
нам кипу книг, когда в макулатуру
их вынесу наследнички… И сдуру
литературой станет кипа для
того, кто въедлив и пытлив. Едва ль,
взгляд задержав, возьмёшь руками кожу
издания… Его, конечно, жаль.
Но больше жаль тебя… И что же? Боже,
как справедливо-мстительна стезя,
начертанная грешникам поэтами,
что вечно ищут истину…При этом
по острой грани бытия скользя.
Пренебрегая быта суетой,
очерченной для них не там, не теми
и божьей искрой балуясь святой,
они сгорают в прах, несомый в темень.
Хоть рукописи, может, не горят,
но книги – тлеют, старятся и преют.
И я, в игре из фраз поднаторею,
гимнастикой мозгов страдая зря.
Тебе шепчу, ушедшему, вослед:
Я -  здесь!
Хотя меня на свете нет…

Крен Ипокрены.

История – не умерла.
Есть избранные средь мурла.
Средь морд проскакивают лица.
Хоть накренилася криница.
Источник точит целый день
стихов спасительную тень
гекзаметрами Ипокрены;
пронзает и века, и стены.
Накрылись крынки у ребят.
Средь рынка незаметно в ряд
Пасут поэзию, пасуют –
Хубетов, Косогов, Сусуев.
Но крен веков - не превозмочь.
Пегасы – вскачь и мимо прочь.
Беллерофонтов ныне мало.
Конину на махан загнало.
Ант, арий или атаман –
По жизни выдавлен и пьян.
Душа – как пятка Ахиллеса.
Твоя поэзия – железна?
Иль бесполезна?
Увы. У.е. и евро – страх,
Как продувают на ветрах
Бычиной краденой Европы…
Хвост, хвастаясь, растет из попы.

ЛИНХ.

« Да, скифы мы…»
    А. Блок.

Не отвечают на добро добром.
Ещё с лихвою захлебнётесь лихом.
Блеснёт хитро кровавым серебром
неблагодарность под рукою Линха.
Он и тогда всей Скифией владел, -
в леса и реки не ходили греки;
он удилами делал свой удел
на век на свой, а думал, что навеки.
Как все цари, был сам себе царёк, -
подобострастны, беспробудны лица;
соединял он с западом восток
и чётко знал, где грани и границы.
Кошачьим взглядом искоса косил
исконнее коней иконостасов,
за поясом с охоты приносил
кровавое зарезанное мясо.
Был смел и зол. И никаких проблем:
ни плуга, ни сохи… Тем бишь мотыги.
Привяжется ж какой-то Триптолем!
Из греков, что ль? Что нам до ихней фиги?
Кружил и жил, не напрягая жил,
не разгребая и не ковыряясь!
Обнажены кинжалы и ножи,
нежертвенною кровью обагряясь.
Кто смел, тот ел. И видно потому,
по милости богини али бога,
вгрызаться в землю (было бы к чему!)
не захотел смиренно и убого.
Не напрягая мифов и былин,
стращая земледельческие страны,
в рысь обращён был обрысевший Линх,
а может – обрусевший средь курганов.
Как ни умней, мы – скифы от корней,
рысцой рысим, покачивая крупы.
Прохожий, проходи! – До наших дней
мы одержимы бешено и глупо.

Отредактировано Ирина Гирлянова (2009-01-29 03:51:50)