***
И хотелось, кололось, но Город писать не велит.
И чесалась рука. Ощущал, что не Гоголь пока,
Словно "Мёртвые души", сжигая два вшивых листка, -
Тактовик с матерком и отравленный смыслом верлибр.
Маршируя в различных строях, как безумный солдат,
Выбивался из всех постепенно, в том не виноват.
Стал добрей и терпимей, чем злобу вдвойне вызывал.
Обещал не любить, не прощать, - просто тупо солгал.
Вновь метался в метро: кольцевые давили, как спуд, -
И лодыжки ломал, раскорячен на сотни дорог.
Был плачевен желанный итог: словно в лужу щенок,
Оказался в голимое предназначение ткнут.
Прямо в руки давалась лощёная пестрядь-блесна.
Обретая покой - никакой, эфемерный, как смог, -
То в одной, то в другой, - не заметил две тыщи восьмой.
Не смотря на меня, дурака, наступала весна.

***
Сквозь обрывки липкого чёрного сна -
фрагменты мэйл-агентовского панибратства,
в чудном ажуре мешаются стихи и попса,
притормаживает... ушло... не зафиксировать...
    заиграться...
испариной - подлый страх,
    но не за себя,
а за тот телефонный звонок под ником "беда"
(номер, конечно, не определён - как всегда),
от которого всё покроется инеем
    и похолодеет,
и отец непривычно растерянным голосом,
    как тогда,
шесть лет назад: "Дядя умер...
    И что теперь делать?.."
Или ужин... Программа "Вести"...
    и удар ножом,
перевернувший представленья о том,
    что зовётся радостью;
это было недавно ведь, а с тех пор -
    вверх дном
(следующую строчку выбросил за ненадобностью).
Или с матерью что... Но не за собственный васисдас,
ибо верится где-то на глубине фрагмента,
что Богом отмечен, и больше вынести
    он не даст,
чем отпущено, - следовательно, любим.
    Воска б в уши  на этом...
Следовательно -
снова дела, скручивать, ломать,
благословляя эту беготню ипподромную,
обгонять...
Вот только с той разницей, что себя.
Пусть будет трудно,
    но сейчас верится,
что смогу.
    Попробую.

***
Знаю, мне будет голос, - не ангела пенье, не ропот:
Среди запахов райских за стойкой отлаженный текст.
Жизнь предъявит мне счёт, как примерный макдаковский робот,
И сболтнёт: "Приходите ещё", заглушая протест.
... Я люблю этот город до одури, честно-свирепый,
Где улыбка разбитого рта перекошенно-страшно легка,
Но всё так же разлаписто странноприимное небо,
Да бери не хочу, - облака, твою мать, облака.
Вот знакомый подъезд, где в углах паутина и плесень
Расп...дошили грёзы о beautiful life на корню.
Здесь есть девочка Настя, которой я чужд. Бесполезен.
Здесь есть девочка Настя. Зайду на этаж. Позвоню.
Прошмандовкой дворовой недавно была, и болела
Баскетболом и песнями группы "Тату", и котят
Подбирала, кормила с руки, а теперь - королева
Отморозков. Дымит, развалившись. Эффектный затяг.
Знаю этот сценарий: лавэ, полторашечка пива.
Разговорчик короткий: отставка, коль нет ни шиша.
Позвонил кто-то. Походя отматерила лениво.
Хороша в шубе норковой, фря, как пить дать хороша.
И какое-то опустошенье, надсадно вонзаясь
Острой пикой в затылок, толкнуло, заставив уйти.
По-ахматовски споро "сбежала, перил не касаясь".
Догнала у подъезда. "Куда ты ушёл? Заходи".
... Ты, придурок, подумал, что жить без неё нету мочи?..
Так решил - и, наверное, правильно. Сопли утри.
Облака, облака... "Молодой человек, ваша очередь".
"Гамбургер. Кола. Картофель фри".

***
"Жизнь, которая - дар, как её ни корёжь..."
Татьяна Бек

Не удача, а что-то десятое,
и не жизнь, а её силуэт.
Так на окна вечерние падает
за просветом скользящий просвет.
Не куренье, а что-то пассивное -
загустевший отеческий дым;
ночью взвывы сирен заунывные,
и в мафоне - певица Максим.
"Баклер", безалкогольный и приторный;
до подъезда - и пехом домой;
да в метро назидания п...ра,
ветерана восьмой мировой.
Не погода - раздрай и распутица.
Фонарями прожжённый Арбат.
На закорках - случайная спутница
(не должон - стал быть, не виноват).
Это амикошонское "Please, Борюсь" -
по мозгам отсыревшим песком.
А на улице - изморозь, из-мо-розь,
словно напоминанье о том,
что отхлынет немудрая, мудная
(искони - искорёжь, искори -
как та самая - смутная чудная,
но неслышимая изнутри).

***
Я тебе напишу, что живу, как на автопилоте,
как порой Чайльд-Гарольдом по-своему нравится слыть,
как безбрежные ночи в томительном беге мелодий
ускользают во скит растревоженной утренней мглы.
Как отчётливый страх ударяет по взвинченным нервам,
что отнимутся пальцы, тебе дописать не успев,
перед чёрной дырой, что затягивает планомерно,
перед пьяной рукой, что под поезд толкнёт непременно,
перед вещей струной, что сорвётся на хрип, не допев.
Как люблю наблюдать за влюблёнными парами втайне,
потому что с тобой никогда нам такими не быть,
как безжалостный Город меня под себя подминает
каждый день, каждый час в безоружье неравной борьбы.
Я тебе напишу, как хреново в свои восемнадцать
жить в стране, где чужая судьба не ценна ни на грош...
Будет лёгким перо; как на выдохе, смелость признаться.
Я тебе напишу обо всём. Ты поймёшь. Ты поймёшь?..

***
Как от выстрела, падает навзничь закат,
но спокойна небесная мгла.
Я вернулся к тебе, здравствуй, город хамла,
равнодушия и «блатняка».
Здесь из форточки каждой звучит «Фактор-2» -
позывные счастливой поры.
Здесь чужая удача - как гнойный нарыв,
и в штыки даже слово «Москва».
Вот на лавочке трое смакуют вино.
Скосят взгляды. Оценят. Не крут...
Здесь с согбенной спиною шагаешь - убьют,
а с прямою - убьют всё равно.
В них бы плюнув, в обузленность мира уйти,
где настольное солнце, тетрадь
и приёмник, и тщетно до ночи искать
в старых песнях знакомый мотив.
А потом дать покой измождённой душе,
от тревог отключившись и бед.
Выливаться в стихи... Вот во тьме силуэт.
Показалось. Всего лишь торшер…