Сирень отвратительно пахла соляркой, и сколько мы не пытались отогнать этот запах, она упорно пахла именно так. Тяжёлая техника почти смяла куст, забрызгала его грязью и здорово обдала копотью. И всё таки, это была сирень. На фоне мёртвого, искореженного войной пейзажа, она отчаянно цвела и не замечала ничего, кроме этой жуткой весны; весны со всходами человеческих рук и вечно открытых глаз.
Ребята неохотно отходили. Шутки не клеились. Все вдруг притихли и погрузившись на «бронь» молча курили. Северин отошёл последним, отломив измочаленную веточку и прикрепив её на разгрузку. Никто не острил. Колонна тронулась.
Северин вообще был неприкасаемым. Не знаю как, но он не имел прозвища. Все звали его только по фамилии и никак иначе. Среднего роста, немного сутулый, он ничем не выделялся. Но даже разведчики держали его за своего. Есть такие люди.
На короткой остановке, он, глядя куда-то через моё плечо, сказал
– «У меня такая же на даче… Высокая… Метра три. Выйдешь ночью на крыльцо, а она прямо в лицо пушится… А выше – звёзды… Много звёзд…»
Я молчал. Мы вновь тронулись.
Выстрела никто не слышал. Пуля, на излёте ударившись о броню, ушла вверх и разворотила Северину пах. Кровь не хлестала, а текла сильно и ровно, как вода из крана.
Беспорядочно обстреливая ближайший лес мы неслись дальше. Он не кричал, но смотреть ему в лицо никто не мог. В одну минуту, он постарел и дико, неправдоподобно осунулся. Огромными зрачками, он буравил небо и молчал. Страшно молчал. Через десять минут он умер, так и не крикнув. Через два дня меня тоже убили.